|
|
Ю.В. Пущаев
Обращение к наследию виднейших отечественных философов ХХ в. М.К. Мамардашвили и Э.В. Ильенкова актуально в связи с осмыслением советского прошлого, о котором до сих пор идут острые споры. Сегодня они воспринимаются как почти антиподы, хотя между их идеями обнаруживаются сразу не очевидные, скрытые параллели, обусловленные общей интеллектуальной и духовной культурой того времени. Смысловым центром работы является сравнительный анализ феноменологии сознания Мамардашвили и диалектической логики Ильенкова как методов философского мышления.
Для философов, культурологов, историков, преподавателей, аспирантов и студентов.
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие. Общая ситуация с изучением философии советского времени
РАЗДЕЛ I. ОНТОЛОГИЯ, ГНОСЕОЛОГИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ
Глава первая. Общие энергии Мераба Мамардашвили и Эвальда Ильенкова
Глава вторая. Философия как гносеология и методология. Предварительные размышления
Глава третья. Проблематичность философствования М.К. Мамардашвили как концептуального целого
Антиномичность философствования М.К. Мамардашвили
Диалектический и экзистенциально-феноменологический периоды творчества Мамардашвили. Когда он перестал быть марксистом в философии?
Понятие превращенной формы как предшественник понятия феномена у «позднего» Мамардашвили
Субстанция в диалектической логике и концепт трудаусилия у «позднего» Мамардашвили
Единство основной концептуальной схемы М. Мамардашвили в его разных произведениях
Глава четвертая. Философия М.К. Мамардашвили, диалектическая логика и феноменология
Схематизм «позднего» Мамардашвили и диалектическая логика
Двусмысленность феноменологии сознания как философского направления
Глава пятая. Проблемные узлы диалектической логики Э.В. Ильенкова
Методология как вызов официозу и прокрустово ложе реальности. Споры Ильенкова с советскими экономистами о товарном производстве и деньгах при социализме
Соотношение категорий «идеальное» и «практика» у Ильенкова и деятельностный антропоцентризм марксизма
Глава шестая. Сравнение диалектики и феноменологии сознания как методов
Сравнение диалектической логики Ильенкова и экзистенциальной феноменологии Мамардашвили как методов познания
Феноменологическое измерение диалектики Ильенкова
Различия и скрытые параллели между феноменологией сознания и диалектической логикой
РАЗДЕЛ II. ОБЩЕСТВО, ПОЛИТИКА, РЕЛИГИЯ
Глава седьмая. Ильенков и Мамардашвили как политические философы
Ильенков как философ коммунистической романтики и его личная судьба
Философия истории Мамардашвили и его личная судьба
Глава восьмая. Проблема морали в творческой философии советского времени (Э.В. Ильенков, Г. Лукач, О.Г. Дробницкий, М.К. Мамардашвили)
Глава девятая. Ильенков и религия: Марксизм как философия жизни и «белое пятно» смерти
Общее отношение Ильенкова к религии
Амбивалентные моменты отношения Ильенкова к религии
Коммунизм, коммунистическая этика и самоубийство
Коллективное самоубийство человечества как извращенная форма жертвенности
Марксизм как философия жизни
Глава десятая. М.К. Мамардашвили, Э.Ю. Соловьёв и обращение к протестантизму: Борьба «за более углубленное, исторически сознательное западничество»
Через «гносеологический атеизм» к признанию религии
Глава одиннадцатая. Об одной попытке «спасти Просвещение» («Статья трех авторов» в свете современной ситуации)
Исторические обстоятельства появления «Тройственной статьи»
Философия советского времени и философские школы
Оппозиция «классическое – неклассическое» в «Тройственной статье» и в философствовании позднего Мамардашвили
Несбывшиеся надежды
IT-технологии и креативное сознание
Неклассическая рациональность и Кант
РАЗДЕЛ III. ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ ЗАГОРСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТА
Глава двенадцатая. Теория и история Загорского эксперимента. Основы
«Каноническая версия» Загорского эксперимента
Полемика с «канонической версией»
Глава тринадцатая. Теория и история Загорского эксперимента. Лгал ли Ильенков?
Глава четырнадцатая. Загорский эксперимент как зеркало советской цивилизации
Идеалы и их воплощение
Приложение. Мое интервью с А.М. Пятигорским 2007 г. о Поппере, Ильенкове и несбывшихся надеждах
Список литературы
«Могу назвать общую атмосферу философского факультета Московского университета, сформировавшуюся в 1953–1956 гг. Имена я, конечно, помню, но выделять их из общей атмосферы взаимной индукции мысли – нет, это невозможно. Да и не имена важны, а сама эта атмосфера общения, эти искры озарения, творчества… Многие из нас, варившиеся в этой атмосфере, стали потом совсем непохожими философами. И это нормально, важно, что они стали ими, состоялись как интересные личности. Я могу назвать, например, Эвальда Ильенкова, хоть это и не касается его философии, от нее я как раз отталкивался. Он был для меня важен в смысле энергии отталкивания, – отталкивания от его, безусловно, интересных мыслей, но лично мне чуждых, вызывавших интенсивное критическое отношение. Особенно из-за элемента (и даже более чем элемента) гегельянства. Но если бы не было этой энергии отталкивания, возможно, не было бы и чего-то положительного»1.
ПРЕДИСЛОВИЕ.
ОБЩАЯ СИТУАЦИЯ С ИЗУЧЕНИЕМ ФИЛОСОФИИ СОВЕТСКОГО ВРЕМЕНИ
В отношении философии советского времени в российской научно-академической среде сегодня сложилась довольно странная ситуация. Несмотря на нынешнюю популярность советской темы в обществе, среди российских профессиональных историков философии чуть ли не на пальцах одной руки можно пересчитать «советологов» – т.е. специалистов, которые профессионально занимаются историей философии этого времени.
Профессиональное философское сообщество по-прежнему традиционно представляет собой совокупность разных департаментов, в том числе в области исторических дисциплин. Все как обычно: традиционно занимаются историей этики и эстетики, историей зарубежной философии, специализируются и на широком спектре отечественных философов, от философии Древней Руси до русской религиозной философии XX в. в эмиграции. Но обилие советского материала по этой теме (ведь это было совсем недавно по историческим меркам) находится в разительном контрасте с почти полным отсутствием подробного разговора по его поводу и разбора советской темы вообще.
При этом я, конечно, не утверждаю, что о философии того времени вообще не пишут и не говорят. Нет, и пишут, и говорят, и на самом деле не так уж и мало, но преимущественно лишь сами участники событий и споров тех лет либо немногочисленные ученики и последователи мыслителей советского времени. Однако уже в силу своей ангажированности и вовлеченности они по определению не могут смотреть на свое прошлое с достаточной степенью объективности, отстраненно. Они по большому счету свидетели той истории, но не исследователи. И правда, они рассказывают много интересного, порой спорят друг с другом, но вряд ли можно сказать, что они изучают то время. Ибо одно дело – рассказывать и свидетельствовать для истории, другое – изучать.
У довольно очевидной для тех, «кто в теме», нехватки «советологии» на родине этой философии (где ее, казалось бы, напротив, и должны особенно много и тщательно изучать) должны быть свои причины. Попробуем наметить некоторые из них.
Если бы «старость» знала, если бы «молодость» могла
То время, которое исторически было совсем недавно, еще во многом не устоялось как собственно прошлое. До сих пор активно действующие в академической среде участники и непосредственные свидетели того времени по определению не могут подойти к себе строго аналитически, без гнева и пристрастия, в том числе и когда из сегодняшнего времени вспоминают и рассказывают о себе тогдашних.
Конечно, работает и что-то вроде механизмов самосохранения: зачем ворошить прошлое, которое еще не совсем прошлое? Вопрос о советской философии для нынешней академической среды не только научный, собственно историко-философский, но еще и политический. Советские историко-философские темы в исполнении былых ее участников нередко звучат либо в жанре застольных поминальных тостов и чуть ли не агиографии (как минимум, нарочитого подчеркивания значимости предмета), либо являются чем-то маргинальным, личными вылазками на свой страх и риск со стороны неангажированных исследователей, которые, впрочем, почти никто не замечает.
Но дело тут не сводится лишь к работе механизмов самосохранения. Они бы не смогли блокировать анализ sine ira et studio, если бы более молодое поколение (не отдельные единицы) исследователей проявило подлинный острый интерес к той эпохе. Но где солидные и объемные научные работы по этому предмету, активно действующие формальные или неформальные академические группы или семинары по обсуждению философии советского времени?
На мой взгляд, это один из показателей нашей сегодняшней духовной и умственной расхоложенности, даже некоей потери «воли к жизни». Ведь чтобы прорваться к осмысленной жизни, нужно вырваться из затягивающего неотрефлексированного прошлого. Застревание в нем непареваренном является скорее какой-то полужизнью. Чтобы с ним действительно расстаться, усвоив его уроки, нужно сначала проявить волю к его о (т) страняющему осмыслению.
Я бы рискнул сказать даже так: какое будущее может быть у тех, кто не интересуется даже своим недавним прошлым?
Умерла так умерла?
Впрочем, довольно часто говорят: зачем вообще изучать философию советского времени? Умерла так умерла. Дескать, по большому счету она это заслужила. Советский опыт был негативным: сплошной идеологический официоз и никакой свободы творчества. Говорят, что по сравнению с общепризнанными философскими вершинами любые философы советского времени, даже самые интересные из них, представляются глубоко вторичными. Еще говорят, что философия того времени была очень контекстуальна, вписана в реалии той эпохи, и поэтому закономерно, что она умерла вместе с ней.
Но даже если советский опыт считать трагической страницей, периодом торжества духовного заблуждения (а я так и считаю), разве можно закрывать глаза на его масштабность? И разве не нужно изучать, собственно в чем это заблуждение заключалось? Или, например, каково соотношение русского и советского в той эпохе? Или его поистине мировой характер?
К середине XX в. мировая коммунистическая система охватила почти половину человечества, если считать Советский Союз, Китай и страны Восточной Европы. Такое мощное движение не может быть всего лишь исторической флуктуацией, чем-то незначительным и малоинтересным. В каком-то смысле впервые в истории человечества исполнилась мечта Платона. К власти пришли если не оригинальные философы как таковые, то их ученики – научные специалисты по идейной, политической и социальной борьбе, в основе которой лежала определенная философия. Так или иначе, в мировом и русском коммунизме mutatis mutandis реализовалась одна из версий европейского Просвещения – его радикальное крыло, которое вдруг нашло приют на русской почве. Это была удивительная и крайне трагичная авантюра мирового духа, разыгравшаяся с западной подачи на нашей земле. Но именно благодаря ей Россия в XX в. играла ведущую роль в мировой истории. Это предоставляет редкий повод и для гордости, и для смиренного самоуничижения разом. Потом была совершена еще одна трагическая духовно-историческая ошибка. Разочаровавшись в советском, стали целить в коммунизм, а в итоге попали в Россию, да еще как…
Впрочем, вот она, ирония истории: философия, номинально став правящей, сама была загнана в очень жесткие рамки, стиснута идеологической смирительной рубашкой. Ведь как инструмент осмысления действительности так называемая официальная философия была совершенно бесполезна.
«Под влиянием пережитого и переживаемого каждый мещанин у нас мудрее Канта и Гегеля… как глубока и насыщена наша советская действительность, как она трагична, эпична, какой страстный трагический дифирамб она собой представляет, какая это ликующая, победная симфония духа, и – как серы, скучны, как ничтожны и бессильны наши теории! Как комична и слабоумна эта трогательная детская игра, борьба каких-то там диалектиков с какими-то механистами, это несчастное кропательство плохо учившихся грамотеев, мнящих себя идеологами… Не только один звук, произнесенный Сталиным, гениальнее и действеннее всего этого многолетнего писка “теоретиков”, но каждый камень, правильно уложенный нашим беломорстроевским рабочим для укрепления дамбы, каждый синус и косинус, правильно исчисленный в нашем Проектном Отделе, гениальнее, нужнее, историчнее, жизненнее, – я бы сказал, мистичнее сотен книг и тысяч страниц столичных – даже и признанных – теоретиков»2.
Метафизика советской эпохи гораздо больше говорила через таких «ортодоксальных еретиков», как Ильенков или Лифшиц, или через тотальный проективизм мыследеятельности Г. Щедровицкого. Они ее выражали яснее и глубже, что, впрочем, сказывалось и на их непростой академической карьере.
Впрочем, разве не поучительно в связи с ролью философии в советский период, с ее ролью в самом возникновении этого периода то, что, по сути, сбылось одно из пессимистических пророчеств Константина Леонтьева? Он писал в 1891 г. в письме Василию Розанову: «Я опасаюсь для будущего России чистой оригинальной и гениальной философии. – Она может быть полезна только как пособница богословия. – Лучше 10 новых мистических сект вроде скопцов и т.д., чем 5 новых философских систем (вроде Фихте, Гегеля и т.п.). Хорошие философские системы, именно хорошие, это начало конца»3.
Философия в лице марксизма действительно сослужила России очень неоднозначную, трагическую службу. Но парадоксальным образом марксизм-ленинизм одновременно можно в чем-то даже считать высшей стадией развития философии, поскольку именно в его лице трансформировавшаяся в идеологию философия (или философия, намертво с нею сплетенная) вышла на простор практического действия, получив, казалось бы, наибольшее господство над умами и влияние на ход человеческой истории. Но в то же время она столкнулась с таким неодолимым сопротивлением упрямой реальности, что крушение советского проекта одновременно выступило и как нокаут для самой философии как таковой. Стало окончательно очевидно для всех, что история и общество не поддались и никогда не поддадутся платоническому философскому перестроению, что мир невозможно устроить на рационально-разумных началах. И неслучайно, что после этого господствующие позиции в философии и культуре окончательно занял постмодернизм.
О неразрывной связи между философией и политикой (ярким выражением чего была советская эпоха) говорил К. Ясперс: «Ни одна великая философия не лишена политического мышления – даже философия великих метафизиков, даже философия Спинозы, который пришел в этой области к активному и эффективному духовному сотрудничеству. От Платона до Канта, Гегеля, Кьеркегора и Ницше простирается большая политика философов. То, что представляет собой какая-либо философия, она обнаруживает в своем политическом проявлении. И это не какое-то ее побочное свойство. В этом ее центральное значение»4.
Платоническое акме диалектического материализма, очень быстро, впрочем, обернувшееся идейным и политическим крахом советского проекта, неслучайно связано общими судьбами с мировой философией, с тем, что она именно после этого краха окончательно потеряла какое-либо серьезное общественное влияние и перешла преимущественно в игровую стадию постмодерна. Вряд ли это простое совпадение по времени. Таким образом, внимательный и о (т) страняющий анализ трансформации и взаимопревращений идеологии и философии друг в друга, а также анализ отношений в треугольнике «философия – общество и государство – идеология» на реальном историческом примере и материале советской эпохи – разве это не имеет отношения и к историческому самопознанию философии?
Это самопознание должно сказаться на нашем понимании истории русской философии и русской интеллектуальной традиции в целом. Ведь какие-то общие черты должны объединять и дореволюционную отечественную философию, и советскую философию, и нынешнюю околофилософскую ситуацию. Например, в советском марксизме содержится много от превращенных религиозных интенций и исканий, тяга к «здешнему, нерелигиозному воскрешению жизни» (так определял основной пафос Э.В. Ильенкова М.А. Лифшиц). А.Н. Дмитриев в своей статье «Мертвая вода, советские мыслители и гамбургский счет» ссылается на слова Павла Копнина о том, что советская философия является «по существу герменевтической, ориентированной на поиск правильного (единственно верного) прочтения Главной Доктрины»5. То есть советская философия была в каком-то смысле искаженным, превращенным богословием, своего рода «богословием навыворот».
Поворот к философии творческой в «оттепельные» 1960-е годы связывался ее действующими лицами с чаемым молодыми философами поворотом к «философии как строгой науке», свободной от идеологии и любых внерациональных, несветских влияний.
О проекте «философии как науки», противостоящем тогдашней идеологии, говорит Э.Ю. Соловьев в статье «Философский журнализм шестидесятых: завоевания, обольщения, недоделанные дела», рассказывающей о редакционной политике тогдашних «Вопро- сов философии»: «Решающую роль в работе тогдашней, попустительски молодой, редакции играли представления, сформированные в аспирантско-студенческой среде конца пятидесятых годов. Все мы, если говорить коротко, исповедовали понятие философии как строгой науки, способной противостоять идеологическому рационализму и свободной от комплекса неполноценности в отношении физики, биологии или политической экономии»6.
Однако неслучайно то, что в России в итоге так и не сложилось такого влиятельного философского направления или школы, которая имела бы светский и автономно-рациональный характер (см., например, нашумевшую в свое время в «узких кругах» статью А.П. Огурцова об историческом поражении рационалистической философии в России7.
То, что не сбылись шестидесятнические и семидесятнические философские надежды на то, что как нечто влиятельное в культуре и стране появится рациональное и автономное философское свободомыслие, в частной беседе с автором этих строк в 2007 г. с сожалением отметил А.М. Пятигорский. Причем его объяснение этого, насколько я помню, было, по сути, проявлением чистого субъективизма – дескать, не те люди подобрались, они просто не смогли то, что должны были смочь. А именно, как он тогда сказал о несбывшихся надеждах своих и людей своего круга, «просто не было людей, которые могли бы их сбыть. Среда заедает только тех, кто хочет быть заеденным… Люди долго вставали, разминались. Один из моих Учителей… говорил: “Великий Тренер всех тренеров тоже может устать, когда игроки так бездарны и неповоротливы”»8.
Но разве дело здесь может быть только в личных способностях / неспособностях? Можно ли играть в футбол на воде или в хоккей на песке? Может, дело в том, что философская «игра» у нас была и будет всегда в принципе другая? Скорее, тут может быть более относящимся к делу традиционное деление на Европу и Россию, на Запад и Восток (при всей размытости и недоопределенности этих дихотомий). Неслучайно ведь, например, направление феноменологической философии (к которому относил себя и Пятигорский) получило набольшее распространение в ареале западного мира. В России же всегда более сильные позиции занимали литература и религиозная философия, но не автономная рациональная философия как «чистая наука», лишь из самой себя пытающаяся «черпать достоверности и очевидности».
Реальная философия или мертвая вода?
А.Н. Дмитриев в уже упоминавшейся статье о скорее мертвой, чем живой воде советской философии говорит, что разговор о «самых важных и знаковых фигурах ретроспективного почитания» из советской полуофициальной философии – Мамардашвили и Ильенкове – вряд ли возможен «в содержательных историко-философских категориях».
Тут хочется возразить, что даже это «ретроспективное почитание» все же неслучайно. Для его возникновения должны быть свои причины. Возможно, оно говорит о том, что это были самые крупные фигуры творческой философии советского времени. Хотя я бы со своей стороны к этим двоим добавил еще Г.П. Щедровицкого, который, пожалуй, в наибольшей степени выразил проективно-конструктивный дух советской эпохи. Еще я бы тут спросил, не демонстрирует ли якобы невозможность говорить об этих «полуофициальных» философах «в содержательных историко-философских категориях» всего лишь нашу слабость и неаналитичность?
Но зачем все-таки нужны анализ и разбор (деконструкция) той философии? Конечно, не для того, чтобы доказать, что полуофициальные советские философы – вершины мировой философии, сопоставимые с Платоном и Кантом, а чтобы понять наш духовно-исторический путь в ту эпоху и полноценно ее изжить, преодолеть, прежде всего, духовно. Тем более что эта история, начиная с первых послесталинских лет, – это во многом начало его изживания, прощания с ним. Другое дело, насколько удачной оказалась эта попытка. Ведь и Ильенков, и Мамардашвили были весьма политизированные философы. Их политизированность, их социально-политические взгляды были органически связаны с их основными философскими идеями, исходными философскими и онтологическими интуициями. Можно утверждать, что каждый из них в философии представлял и определенную стратегию политического реформирования советского общества. У Ильенкова это было возвращение к подлинному Марксу и «ленинским нормам», якобы еще не искаженным тотальным сталинским огосударствлением и бюрократизмом. У Мамардашвили – либерально-западническая стратегия, которая получила карт-бланш в 90-е и очень быстро показала свою непригодность. Как убедительно показала история последних десятилетий, ни коммунизм и социализм, ни западная либеральная демократия не являются подходящими идеологиями для России. Разбор философствования этих двух мыслителей – это еще и критика и разбор двух этих стратегий, очень дорогой ценой доказавших свою непригодность.
Понятно, что как Ильенков, так и Мамардашвили, – это далеко не вся советская философия или философия советского времени. Вообще то, что общó зовется советской философией или философией советского времени – сложный феномен. Чтобы в нем полноценно разбираться, нужно затрагивать сразу несколько очень объемных историко-философских пластов: ее источники (немецкая классическая философия, французский и русский утопический социализм, классики марксизма); пласт чисто идеологический (Сталин и иные идеологические тексты эпохи); официальная советская философия (учебные курсы диамата и истмата, профессионалы вроде Б.М. Кедрова или М.М. Розенталя); полуофициальная творческая философия, как хранящая верность духу Маркса, так и не очень, особенно в последние лет 10–15 существования советского режима.
Касательно последней нужно совершить двойственное движение. Важно одновременно признать ее самостоятельность как нового исторического этапа философии советского времени и в то же время уйти от ее понимания как чего-то совершенно уникального и лишь противостоящего официальной идеологической философии. Ведь особенно у коллег и последователей тех действительно талантливых философов, пишущих сегодня на эти темы, принято подчеркивать ее несводимость и отдельность от того, что считают лишь скучной квазифилософской идеологией, параллельно ей существовавшей. В результате у апологетов такого подхода получается слишком сильный отрыв советского творческого марксизма (и всей остальной философии советского времени) от его среды существования, условий и предпосылок. Но ведь у творческой философии советского времени на самом деле было достаточно много общего с так называемой официальной философией. Вполне позволительно поэтому смотреть на них в том числе как на две части единого культурного целого – советской культуры, пусть и находящихся в сложных и противоречивых отношениях.
С другой стороны, порой, признавая самобытность и небезынтересность ряда позднесоветских философов или философов позднего советского времени (Мамардашвили, Ильенков, Щедровицкий, Зиновьев, Библер, Батищев и др.), говорят, что это скорее был «сбой тоталитарной машины», а не показатель «ее достоинства» или «результат ее работы» (такова, например, точка зрения С.С. Хоружего)9. Аргументируется, что система не могла уже всех держать жесткой догматической хваткой, что и обусловило появление выбивающихся из общего ряда фигур в послесталинские годы.
Мне кажется, что это лишь отчасти верный, но в целом упрощенный взгляд на проблему. Ранняя юность этих людей, первые годы их учебы в университете пришлись как раз на совершенно догматические сталинские времена. И между оригинальной философией советского времени и философией официальной есть соответствия или некие переходные грани и участки, где они встречаются друг с другом.
Также, например, во многом неофициальная и полуофициальная философия советского времени является своего рода проводником в суть официальных догматических установок и законов, расшифровкой того, какая метафизика и антропология стояла за ее идеологическими формулами. А.Ф. Лосев в том же «Из разговоров на Беломорстрое» говорит, что абсолютными критериями при социализме, с точки зрения которых нужно судить обо всем, являются производство и диктатура пролетариата как совокупность производителей, как общественный внеличный субъект. При помощи официальных формул он разворачивает метафизику советской эпохи, как он сам ее понимал.
Это утверждение Лосева указывает на предельный активизм и антропоцентризм советской эпохи и марксизма. Но ведь и официальная советская философия говорила, что основным, самым общим историческим законом является закон соответствия производительных сил производственным отношениям. И в ней тоже бесконечное развитие производства утверждалось как нечто абсолютное, главный мотор истории, которому подчинено все остальное. Этот «производительный» характер марксизма нашел свое отражение и в официальной философии, и почти у всех так называемых творческих позднесоветских философов, которые каждый по-своему интерпретировали краеугольную для марксизма идею о первоочередной роли практики.
Тем не менее закономерным было и то, что в лице послесталинских творческих философов эта система в итоге перешла в свой собственный сбой. И тогда эти фигуры – это показатель и потенций этой системы, и ее самоотрицания в плане последовавшего отказа от марксизма. Корректный анализ коммунизма (и коммунистической философии) возможен лишь при непременном учете того, что в нем самом были заложены и потенции самоотрицания, что он был внутренне противоречив и поэтому в итоге самораспустился, как это произошло с Советским Союзом.
И возможно, именно особенностями тогдашнего стремительного самороспуска советской системы во многом и объясняется сегодняшнее межеумочное положение философии советского времени, когда о ней как бы говорят, но сказанное пока не особо соответствует предмету. Слишком поспешный на фоне отсутствия адекватного осмысления уход от советской эпохи10 сделал из нее чуть ли не «советскую античность» (термин Г. Павловского). Формально она стала совсем другой эпохой. В то же время содержательно это не так. То, что не осмыслили и не изжили духовно и осознанно, по-прежнему продолжает жить превращенной жизнью.
Так что сегодня к советской философии словно не знают, как подступиться. Кто-то считает, что кроме «критики тоталитаризма» (утонченной и глубокой или поверхностной – неважно) там и заниматься особенно нечем. Некоторые боятся и не хотят взглянуть на советскую философию «широко открытыми глазами», чтобы не увидеть в ее зеркале себя без прикрас. В целом нерешенность главных вопросов о советском периоде (чему в академической философской среде соответствует маргинальное положение «советологии», т.е. историко-философских исследований советского периода отечественной философии) говорит о том, что Россия в своем историческом движении сегодня по-прежнему пребывает на распутье. Смута (смутное сознание) в той или иной форме, но продолжается, одним из признаков которой и является отсутствие значимого интереса к советской философии, т.е. неготовность заниматься по-настоящему своим прошлым.
1 Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию // Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. – М.: Прогресс, Культура, 1992. – С. 35.
2 Лосев А.Ф. Из разговоров на Беломорстрое // «Я сослан в XX век». – М.: Время, 2002. – Т. 1. – С. 485.
3 Леонтьев К.Н. Письмо В.В. Розанову от 13.06.1891 // В.В. Розанов и К.Н. Леонтьев. Материалы неизданной книги. – СПб.: Росток, 2014. – С. 258.
4 Ясперс К. Моя философская автобиография // Западная философия: Итоги тысячелетия. – Екатеринбург: Деловая книга; Бишкек: Одиссей, 1997. – С. 99–100.
5 Дмитриев А.Н. Мертвая вода, советские мыслители и гамбургский счет // Идеи и идеалы, 2010. – Т. 2, № 4. – С. 20–23.
6 Соловьёв Э.Ю. Философский журнализм шестидесятых: Завоевания, обольщения, недоделанные дела // Философия не кончается. Из истории отечественной философии. XX век. 1960–1980-е годы. – М.: Российская политическая энциклопедия, 1998. – С. 110.
7 Огурцов А.П. Поражение философии // VOX. – М., 2013. – № 15. – С. 1–11.
8 См. «Приложение. Мое интервью с А.М. Пятигорским 2007 г. о Поппере, Ильенкове и несбывшихся надеждах».
9 Хоружий С.С. Выступление на круглом столе «Философия России первой половины ХХ века» // Вопросы философии. – М., 2014. – № 7. – С. 3–38.
10 «Вот достаточно проницательное свидетельство из 1990 года, на самом пороге перемен: “Не успевая ни задуматься, ни оглядеться, пересекаем мы рубеж, за которым – неудержимое соскальзывание в нечто, трагическое в своей неизвестности. Но если предлагается именовать это нечто революцией – предстоит самая удивительная из революций в Новой истории.
Всем великим переломам в жизни европейских народов предшествовали периоды глубинной духовной и интеллектуальной подготовки. До Французской революции была французская энциклопедия. Троичную русскую революцию выстрадали три незабвенных поколения ее идейных творцов. Нынешний перелом надвигается в стране, которая являет собой интеллектуальную пустыню.
Об инициаторах перестройки в этом смысле можно сказать, что они вполне современные люди, в которых, – под давлением неумолимых обстоятельств, – голос совести и здравый смысл начинают мучительно медленно переламывать окостеневшую архаику сословных мифов и предрассудков. Нельзя приуменьшать значение этого спасительного чуда. И все же перестройка – недоношенный плод истерзанного лона России.
Казалось бы, во время, названное судьбоносным, сама музыка социальных сфер должна настраивать на эпический лад. Привычно верить, что глубинные революционные потрясения и перевороты социального бытия непременно отзываются откровениями, бурями и щедротами духовной культуры. Неужели же это не более чем миф?
Откуда эта кричащая несоразмерность между переломом времен, когда речь идет о жизни и смерти не только нашего отечества, но самой идеи социализма, – и хозрасчетной перебранкой посетивших сей мир в его минуты роковые? И почему вскрытие самого драматического пласта нашей истории, хранящего следы нравственного пожара, невиданных злодейств и бесчисленных трагедий отцов и дедов ведут словно бы и не их дети и внуки, и даже не профессиональные историки и археологи, а бригада лихих репортеров из уголовной хроники?”» – цит. по: Чернышев С. Новые вехи // Знамя. – М., 1990. – № 1. – С. 151.
Полный текст доступен в формате PDF (2643Кб)
Ю.В. Пущаев, Философия советского времени: М. Мамардашвили и Э. Ильенков (энергии отталкивания и притяжения) // «Академия Тринитаризма», М.,
 |